Бэкон, розенкрейцеры и книга Картье, часть 6

( Апрель 2021, idb.kniganews )

Продолжение цикла публикаций, возвращающих к жизни книгу от генерала-криптографа Франсуа Картье – о тайной зашифрованной автобиографии Фрэнсиса Бэкона. В этой части истории проясняются взаимосвязи между Бэконом, обществом розенкрейцеров и Ривербэнкскими лабораториями. Предыдущие части цикла:  # 1 , # 2 , # 3 , # 4 , # 5 .

Для содержательного проникновения в воистину многоуровневые глубины Бэкон-Шекспировской тайны, как уже подчёркивалось, совершенно необходимы тщательные сопоставления двух важных книг от авторитетных криптологов: «Проблема криптографии и истории» от Франсуа Картье и «Проверка шекспировских шифров» от супругов Уильяма и Элизебет Фридманов. Причём для перекрёстного анализа и отделения истины от неправды, как было продемонстрировано, здесь оказываются очень существенны не только те утверждения, что в книгах содержатся, но и такие факты, которые там отчётливо умалчиваются.

Подобного рода «фигур умолчания» во всей этой истории обнаруживается немало, но сейчас пора затронуть особо среди них примечательную. И сводящуюся к тому факту, что ни генерал Картье, ни супруги Фридманы в своих работах не говорят по сути дела ни слова о тесных взаимосвязях между Фрэнсисом Бэконом и тайным обществом розенкрейцеров. Но что интересно, поскольку анализы и выводы в двух книгах диаметрально противоположны, то и умалчивают они об этом тоже существенно по-разному.

Так, Франсуа Картье в своей работе, полностью посвящённой вынесению на свет тайной биографии Бэкона, прежде неведомой для науки и общества, действительно нигде и никак не упоминает в явном виде о розенкрейцерах. Но поскольку для человека, глубоко погрузившегося в события той исторической эпохи, прямая связь Бэкона со знаменитым тайным обществом никак не могла быть неизвестна, Картье всё же демонстрирует читателям свою осведомлённость – но делает это весьма своеобразно.

На самых последних страницах своей книги он разместил письмо от одного из читателей, совсем молодого юноши по имени Жан Даужа (Jean Daujat), где этот 15-летний подросток даёт собственный «наивно-герметический» вариант расшифровки для загадочной надписи на памятнике Шекспиру, указывающей на Бэкона как автора шекспировских произведений. Решение же своё юноша обосновал такими словами:

Фрэнсис Бэкон принадлежал к Ордену Розенкрейцеров, все криптографические системы которого и герметический символизм основывались на священной арифметике, а теософия – на священных числах 1, 3, 7, 10…

К области строгой научной криптографии, прямо скажем, данная версия расшифровки отношения практически не имеет, однако тот факт, что «даже дети знают о Бэконе как розенкрейцере» цитируемое письмо отражает более чем наглядно. Кроме того, небезынтересно отметить, что в последующие годы Жан Даужа вырастет в авторитетного философа науки и видного представителя французского неотомизма.

Что же касается книги супругов Фридманов, где решительно отвергаются не только подлинность автобиографии Бэкона, но и вообще сам факт наличия бэконовских шифров в древних книгах, то у американских криптологов Бэкон-розенкрейцеровская тема умалчивается в корне иначе. Здесь в разделах, посвящённых сомнительным дешифровальным усилиям бэконианцев XIX века, авторитетные криптографы упоминают, конечно, и часто фигурировавший в тех работах орден розенкрейцеров. Но только лишь для того, чтобы легко и убедительно продемонстрировать ненаучность всех подобных якобы «дешифровок», допускающих практически любые манипуляции с буквами текстов для извлечения предпочтительных для бэконианцев «решений».

Однако в финальных разделах, где книга Фридманов критически исследует те криптоаналитические работы, что проводились уже в XX веке в Ривербэнкской лаборатории полковника Фабиана – причём проводились при личном участии самих Фридманов, – именно здесь о тесных взаимосвязях между Бэконом, розенкрейцерами и Ривербэнком не говорится уже ни единого слова. Хотя факты этих взаимосвязей не только были Фридманам отлично известны всегда и вне всяких сомнений, но и абсолютно надёжно подтверждаются уже в самом названии «Ривербэнкских акустических лабораторий», работающих и поныне…

Предельно наглядное и убедительное доказательство этим утверждениям можно найти, в частности, в одном малоизвестном документе-мемуаре, практически никогда не упоминаемом, что примечательно, в литературе, посвящённой истории криптографии. А вот совсем в другой специальной литературе, посвящённой истории архитектурной акустики, на эту работу ссылаются заметно чаще (Kranz, Fred W. «Early History of Riverbank Acoustical Laboratories.» The Journal of the Acoustical Society of America, Volume 49, Number 2 – Part I, February 1971, pp 381-384).

Примечательный мемуар носит название «Ранняя история Ривербэнкских акустических лабораторий», автором текста является Фред Кранц, один из первых сотрудников-акустиков этого заведения, а поскольку найти в интернете данный документ довольно непросто, здесь будет приведена в дословном переводе та часть, которая непосредственно посвящена интересующей нас теме.

[ Начало цитирования ]

Ранняя история Ривербэнкских акустических лабораторий
Фред У. Кранц, февраль 1971

Создание Ривербэнкских акустических лабораторий в Женеве, штат Иллинойс, своим происхождением обязано интересам полковника Джорджа Фабиана к некоему акустическому устройству розенкрейцеров, которое, как предполагалось, было описано Фрэнсисом Бэконом в тайном зашифрованном послании, спрятанном в Первом Фолио (1623) собрания произведений Уильяма Шекспира, а также последовавшему затем знакомству Фабиана с профессором Уоллесом Сэбином из Гарвардского университета.

В связи с 50-й годовщиной Ривербэнкских акустических лабораторий, на встрече Чикагской группы Акустики и Аудиотехники меня попросили сделать некоторые комментарии относительно происхождения и ранней истории этого заведения. Тот мой рассказ является основой и для настоящей статьи. У меня нет никаких сведений о том, чтобы имелся хоть какой-нибудь уже написанный кем-либо отчёт о происхождении этих лабораторий, поэтому данный рассказ будет полностью основан лишь на моей памяти. На том, фактически, что я запомнил из устно сообщавшейся мне информации, по кусочкам сложенной из разных разговоров, происходивших много лет назад.

Если бы рассказ этот преподносился в стиле писателей популярных статей, то можно было бы говорить, что вся эта лаборатория своим происхождением обязана деятельности Фрэнсиса Бэкона, который жил в давние времена королевы Елизаветы I, примерно около 1600 гг. Кому-то такое утверждение может показаться сильной натяжкой, однако правда заключается в том, что последовательность событий, которая привела в итоге к строительству этой лаборатории, действительно берет своё начало от Фрэнсиса Бэкона, а промежуточным звеном является владелец Ривербэнка полковник Джордж Фабиан.

Полковник Фабиан родился в Новой Англии, в семье старой бостонской знати. Его отец на пару с Корнелием Блиссом основал текстильную компанию Блисс и Фабиан в те времена, когда Новая Англия доминировала в текстильной индустрии США. Со временем полковник Фабиан присоединился к фирме своего отца и стал управляющим их подразделения в Чикаго. В начале XX века он и его жена переехали из Чикаго в пригород, Женеву, где приобрели большую, площадью порядка 500 акров усадьбу, которую они назвали Ривербэнк.

История Ривербэнка плотно связана с областью кодов и шифров. Как я понимаю, полковник Фабиан заинтересовался кодами и шифрами в связи с передачей коммерческой информации и цен в ходе его деловой активности. Попутно же он познакомился с криптографической работой госпожи Элизабет Уэллс Гэллап из Детройта, возможно, через ту книгу, которую она написала о шифре Фрэнсиса Бэкона. Это и было важное связующее звено в последовательности тех событий, что привели к строительству в Ривербэнке акустической лаборатории.

Госпожа Гэллап очень глубоко интересовалась литературой Елизаветинской эпохи. Она изучала труды Фрэнсиса Бэкона, а в особенности была заинтригована тем методом тайного письма, который Бэкон открыто и с подробностями описал в одной из своих книг. Основная особенность бэконовской системы шифра в том, что тайное послание может быть зашифровано в обычном манускрипте или письме, которые не имеют очевидных признаков того, что там содержится шифрованное послание. Достигается же это путём использования двух немного разных видов шрифтов или формы букв алфавита. Разница достаточно мала, чтобы быть замеченной сразу, а собственно шифрование достигается надлежащим выбором формы для последовательности букв открытого послания. Для передачи одной буквы зашифрованного текста, таким образом, требуется пять букв открытого текста, где два типа шрифтов используются в оговоренном порядке для отображения каждой конкретной буквы тайнописи.

Освоив эти знания о бэконовской шифрсистеме, госпожа Гэллап стала искать свидетельства использования шифра в книгах того периода. Одной из очевидных возможностей были печатные труды Уильяма Шекспира. Первое полное издание шекспировских пьес, насколько мне известно, было напечатано в 1623 году, и для этого издания имеются фотографически вопроизведённые копии страниц, так что характерные особенности исходной печати сохранились и доступны для изучения. Это и был тот материал, на исследование которого миссис Гэллап затратила огромное количество лет своей жизни. Она чувствовала, что способна выявлять различия и разделять буквы двух разных типов, поскольку это необходимо для использования бэконовского шифра, и таким образом она оказалась способна декодировать те секретные послания, что были незаметно встроены в открытые для всех тексты книг.

Полковник Фабиан убедил госпожу Гэллап переехать в Ривербэнк. По внешнему виду эта дама чем-то напоминала Мать Уистлера с известной всем картины, (в 1913) когда она сюда переехала, ей было примерно 65 лет, и где-то слегка за 70, когда мне довелось с ней познакомиться.

Самый большой интерес, конечно же, вызывает содержимое тех посланий, которые получались в дешифровках у госпожи Гэллап. Наиболее поразительными среди них были те, наверное, где утверждалось, что Фрэнсис Бэкон являлся тайным сыном королевы Елизаветы и законным наследником английского престола.

Однако, то послание, которое следует считать наиболее близким нашему сегодняшнему обсуждению, относится к теме технической. В этом послании утверждалось, что если изготовить круглый цилиндр, на внешней стороне которого из конца в конец натянуты музыкальные струны, настроенные на мажорный аккорд, то тогда, если струны вибрируют, а цилиндр одновременно вращается, то устройство станет левитировать. Иначе говоря, цилиндр сам поднимется в воздух без каких либо внешне наблюдаемых средств поддержки.

Это может звучать как фантастика, но здесь следует отметить, что Фрэнсис Бэкон был главой общества розенкрейцеров. И во времена Бэкона это тайное общество было своего рода подпольной организацией, посвящавшей себя тому, что мы назвали бы наукой. Иначе говоря, они занимались исследованием природных феноменов посредством экспериментов, что в те времена считалось по сути делом греховным и незаконным. Также можно отметить, что в те времена в Англии было лишь семь официально лицензированных печатных станков, а Фрэнсис Бэкон был тем правительственным лицом, кто контролировал их работу. Так что это действительно было возможно, чтобы он мог диктовать наборы шрифтов для любой публикации таким образом, как ему требовалось.

Как бы там ни было, полковник Фабиан крайне заинтересовался описанным в шифровке цилиндрическим устройством и решил, что его надо изготовить. Для реализации этого замысла он регулярно ездил из Женевы в Чикаго на поезде Северо-Западной железной дороги, а рядом с Чикагским вокзалом – прямо на другой стороне улицы – находилась деревообрабатывающая фабрика компании Plamondon. Как-то раз Фабиан зашёл и к ним для обсуждения работы по изготовлению цилиндрического устройства. И там он договорился с одним из их специалистов, которого звали Берт Эйзенхаур, чтобы тот приезжал в Женеву по субботам и воскресеньям для работы над проектом. В конечном же счёте Эйзенхаур уволился из Plamondon, чтобы уже постоянно работать в Ривербэнке.

Вскоре цилиндр тот с прикреплёнными к нему рояльными струнами был действительно изготовлен, и его до сих пор можно увидеть в Ривербэнке. Я не знаю, как именно они планировали заставить струны вибрировать, но ключом может послужить тот факт, что полковник Фабиан приобрел особый музыкальный инструмент под названием хоралчело, а через некоторое время у него в распоряжении было три таких инструмента.

В основе своей этот инструмент представлял собой фортепиано, и играть на нем было можно как на рояле. Однако, ещё там были подобающе настроенные электромагниты, связанные с каждой из рояльных струн, благодаря чему струну можно было удерживать в состоянии непрерывной вибрации, чтобы она выдавала постоянный уровень звука на протяжении всего того времени, пока нажата соответствующая клавиша на клавиатуре. Звук этого инструмента, таким образом, напоминал звучание органа.

Переменные токи разной частоты для управления электромагнитами были устроены с помощью хитроумного набора вращающихся генераторов, имевших надлежащий коммутатор для каждой нужной частоты. В этой конструкции был воплощён фундаментальный принцип в основе непрерывной вибрации рояльных струн, хотя конкретные взаимосвязи этого аппарата с вращающимся левитирующим цилиндром ограниченного размера и не назовёшь очевидными.

[Заставить изготовленный цилиндр левитировать не получилось,] Однако полковник Фабиан был настойчив в своих проектах. Один из его братьев входил в попечительный совет Гарвардского университета, так что Фабиан отправился к нему и спросил, кто сейчас в их стране главный специалист по акустике. Брат же его ответил, что это вне всяких сомнений Уоллес Сэбин, профессор физики в Гарварде. Тогда Фабиан устроил так, чтобы его познакомили с профессором Сэбином…

[Результатом этого знакомства стало то, что для научных исследований Сэбина полковник Фабиан построил в Ривербэнке самую передовую по тем временам акустическую лабораторию. И хотя лаборатория эта существует вплоть до нынешних дней, Уоллесу Сэбину поработать в ней не довелось из-за преждевременной кончины в возрасте 50 лет. Так что никакого отношения к Бэкону и к розенкрейцерам эта – «акустическая» – линия в истории Ривербэнка больше уже не имела.]

Хотя и не относящийся к акустике, другой побочный продукт интересов полковника Фабиана к кодам и шифрам оказался воистину важным и долгосрочным успехом. После того, как миссис Гэллап переехала в Ривербэнк, там была создана небольшая группа людей для помощи ей в попытках расширения работ над бэконовским шифром.

Кроме того, для воплощения своих идей об улучшении сельхозпродуктов обширной фермы в Ривербэнке, полковник Фабиан нанял молодого человека по имени Уильям Фридман. Как выпускник Корнеллского университета в области генетики растений, Фридман был приглашён в Ривербэнк для сельскохозяйственных исследований. Вскоре, однако, Фридман подключился к работам над кодами и шифрами, поскольку для этого, как выяснилось, у него имелись врождённые таланты.

Когда США вступили в Первую мировую войну, то у Ривербэнка оказалась фактически единственная в стране организованная группа, систематически работавшая с шифрами, так что правительство прислало им несколько перехваченных шифровок на предмет возможного дешифрования. Ривербэнкская группа была весьма успешной в такого рода делах.

В 1921 году Фридман оставил работу в Ривербэнке, чтобы присоединиться к вооружённым силам США, где продолжал свою правительственную службу в качестве криптоаналитика вплоть до ухода на пенсию в 1955. [Среди прочих успехов на этой службе] Он был главой тех аналитиков Армии США, которые взломали очень сложный японский шифр Purple в августе 1941 года. Это достижение позволило США читать официальную шифрованную переписку Японии, включая и те сообщения, которые шли в процессе американо-японских дипломатических переговоров накануне Пёрл-Харбора…

[ Конец цитирования ]

#

Имеется целый комплекс обстоятельств, с разных сторон проясняющих, почему этот документ, воспроизведённый здесь со множеством излишних, казалось бы, подробностей, чрезвычайно важен не только для истории криптографии, но и для истории науки в целом.

Во-первых, хотя Фред Кранц изложил свой рассказ с опорой на собственную память, все упомянутые там факты впоследствии были неоднократно проверены и подтверждены историками криптографии. Точнее, почти все – за примечательным исключением устройства акустической левитации от Бэкона и розенкрейцеров. Ибо на эту тему в истории криптографии давно и сразу наложено строгое табу, нарушать которое никто не решается. Но поскольку наложено это крипто-табу неизвестно кем, на область истории архитектурной акустики оно не распространяется. А потому про Бэкон-розенкрейцеровский левитатор в Ривербэнке обстоятельно рассказывают и другие ветераны этой лаборатории (см. , к примеру, следующую книгу: Kopec, John W. «The Sabines at Riverbank: Their Role in the Science of Architectural Acoustics». Woodbury, N.Y.: Acoustical Society of America, 1997).

Во-вторых, тайное общество розенкрейцеров занималось не совсем «тем, что сейчас называется наукой». Более правильно их деятельность было бы называть научным гностицизмом, образующим естественный мост между средневековыми занятиями типа магии, алхимии и астрологии, с одной стороны, и современными научными исследованиями со стороны другой. Поскольку же оккультные занятия и эксперименты мистиков, опирающиеся на идущие из древности знания, всегда и непременно подразумевают общение с потусторонними силами, а церковь, как известно, относится к подобным вещам крайне враждебно, тайное общество розенкрейцеров действительно можно называть «подпольной организацией». Причём скрывали себя они настолько успешно, что современная наука – в полном согласии с церковью, как ни странно – предпочитает и ныне считать, что никаких-таких розенкрейцеров, скорее всего, в истории XVII века и не было вовсе…

В-третьих, хотя история криптографии в своём Бэкон-Шекспировском аспекте могла бы предоставить абсолютно надёжные документальные свидетельства тому, что розенкрейцеры в эпоху Бэкона не только действительно существовали, но и активно занимались пограничными научными исследованиями в областях соприкосновений тонкого и плотного мира, никто и ничего в этом направлении из историков не сделал. Более того, были приложены все усилия, чтобы эти свидетельства вообще оказались бесследно из истории выпилены. Причём выпиливанием таким, что примечательно, занимались одновременно как со стороны секретных крипто-спецслужб, так и со стороны открытой истории криптографии (см. следующий пункт).

В-четвёртых, наконец, у супругов Фридманов – как наиболее авторитетных свидетелей дешифровальных работ в Ривербэнке – в своё время тоже обнаружился пылкий юный поклонник, в 13-летнем возрасте написавший им письмо и загоревшийся интересом к истории криптографии до такой степени, что она стала главным делом всей его долгой жизни. Юношу того, в 2020 году отметившего своё 90-летие, звали Дэвид Кан, а в историю он вошёл как автор самой знаменитой книги XX века по истории криптографии – «от Древнего Египта и до наших дней»: David Kahn, The Codebreakers. The Story of secret writing. New York, Macmillan publishing, 1967. Главная же проблема с этой книгой заключается в том, что Кан – как абсолютно преданный поклонник великого криптографа Уильяма Ф. Фридмана – при оценке Бэкон-Шекспировских споров целиком и полностью принял позицию супругов Фридманов, даже не пытаясь её критически проанализировать.

А потому в знаменитейшей книге Дэвида Кана «Взломщики кодов», в 1960-е годы впервые открывшей обществу глаза на глухо засекреченную прежде область криптографии и ставшей, по сути, библией для всех последующих исследователей открытого крипто-сообщества, в главе о Бэкон-Шекспировской теме нет не только упоминания об устройстве акустической левитации, но даже и о книге генерала-криптографа Франсуа Картье. К переводам глав из которой нам уже давно пора перейти…

# #

[ Начало фрагментов перевода ]

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

[ стр. 193-202 книги Картье ]

С опорой на аргументы упомянутой ранее работы г-на Абеля Лефранка («Под маской Уильяма Шекспира скрывается Уильям Стэнли, шестой граф Дерби»), мы можем видеть, как эта Автобиография – в сочетании с достоверной информацией о Фрэнсисе Бэконе – способна прояснить большинство из тех неясных моментов, что связаны с гипотезами о происхождении произведений, приписываемых Уильяму Шекспиру.

«У этого автора (речь идет об Уильяме Шекспире), который так великолепно говорил о дружбе, не было, похоже, вообще ни одного настоящего друга». Любовь Фрэнсиса Бэкона к Маргарите и его дружеские чувства к приёмным родителями, а затем и к брату (?) Роберту являются свидетельством той интенсивности чувств привязанности, которые в данном случае достаточно существенны.

«Его предполагаемые дружеские отношения с Беном Джонсоном остаются полнейшей загадкой». Насколько понятнее становится эта дружба, если правда то, что Фрэнсис Бэкон был автором книг, подписанных Беном Джонсоном.

«Критики единодушно отмечают, что в драматических произведениях поэта, приходящихся на последние годы XVI века и первые семь-восемь лет века XVII, видны признаки глубокого душевного кризиса, пессимистических и унылых настроений». Это было время после крушения любви и разочарований Бэкона в надеждах унаследовать корону.

«Когда историки и биографы, дабы объяснить столь странные контрасты и обосновать признаки разочарованности в личности Шекспира, заверяют нас, будто поэт и создатель столь многочисленных чудесных шедевров имел лишь только одну цель в написании своих комедий и драм – заработать деньги, – мы отказываемся принять подобное суждение, находя в нём нечто воистину кощунственное и нечестивое.» Фрэнсис Бэкон предоставляет вполне ясное обоснование своим трудам: оставить после себя настоящие произведения искусства, внести свой вклад в прогресс науки и счастье человечества.

Следует отметить, что Фрэнсису Бэкону было более 30 лет, когда появились первые работы, подписанные Шекспиром. Что к тому времени он прожил несколько лет во Франции, изучал право в Грейс-Инн и работал в Палате общин парламента. По этим причинам он имел необходимую зрелость, достигнутую теми испытаниями и трудами, что упомянуты в его автобиографии.

Г-н Х. Б. Симпсон в своём исследовании «Шекспир, Бэкон и некто третий», опубликованном в 1917 году, указывает, в частности, на юридическое образование, которым должен был обладать автор шекспировских работ. Фрэнсис Бэкон имел такое образование после учёбы в Грейс-Инн.

[Известное историкам по документам] Нравственное и интеллектуальное лицо актёра Шекспировского театра, насколько можно судить, не представляет из себя ничего примечательного. В то время как «мы могли бы представить себе младшего из сыновей какой-нибудь знатной семьи, рождённого для богатства и высокого социального положения … в ещё большей степени пылкого друга книг, но, прежде всего, человека, обладающего страстным интересом к своим произведениям». Разве эти слова не относятся полностью к тому Фрэнсису Бэкону, чьё отражение мы видим в его автобиографии?

Г-н Харман в статье под названием «Шекспировская проблема», опубликованной в 1918 году, анализируя текст пьесы «Бесплодные усилия любви» говорит так: «Я не вижу, каким образом хоть кому-то, не обитавшему в мире придворных, удалось бы написать такую вещь». Фрэнсис Бэкон часто бывал при королевском дворе Англии и при дворе Франции, и при этом он был несчастен в любви.

Предоставим ещё несколько цитат :

Чарльз Лэмб в своей статье о шекспировских трагедиях: «Это может прозвучать парадоксом, но я не перестаю думать, что пьесы Шекспира подходят для их разыгрывания на сцене в меньшей степени, чем пьесы любого другого драматурга.»

Эмиль де Монтегю в своих Эссе об английской литературе: «Разве драмы Шекспира созданы для того, чтобы их разыгрывали на сцене?»

Насколько хорошо все эти мысли согласуются с автобиографией, из которой видно, что Фрэнсис Бэкон писал прежде всего для человечества и науки.

«Между жизнью и работой должно быть абсолютное соответствие.» Разве это соответствие не идеально у Фрэнсиса Бэкона? Нравственная и эмоциональная стороны жизни автора, пережитые им испытания, конкретные события его жизни, его опыт общения и вражды с людьми, его путешествия и мечты, его наблюдения и его собственная среда – всё это отражено в пьесах и произведениях Бэкона, будь они им подписаны или нет.

«Автор пьес Шекспировского театра был одним из самых образованных людей среди когда-либо живших.» Разве это не применимо к автору Novum Organum и De Augmentis Scientiarum?

«Однако далее автор решительно повернулся в сторону тёмных горизонтов… теперь он погружается, как правило, в мрачные драмы и горькие описания человечества.» Это строки из «Литературной истории английского народа» г-на Жюссерана, когда он говорит о периоде зрелости автора шекспировских произведений. Но Фрэнсис Бэкон уже пережил смерть своего отца, внимательно следил за драмой Марии Стюарт, был участником суда и свидетелем трагического конца своего брата (?) Роберта Эссекса, видел, как умерла от горя его мать (?) Елизавета вскоре после казни его брата (?).

Также будет интересно, как мы полагаем, привести здесь отрывок из бэконовской работы «О достоинстве и приумножении наук» (De Dignitate et Augmentis Scientiarum), опубликованной в 1623 году и способной объяснить, почему Фрэнсис Бэкон в «Буре», если он действительно автор этой пьесы, представляет роль оккультных наук не только как не содержащую в себе никаких преступлений или предосудительных проступков, но и как абсолютно благотворную.

Мы помещаем здесь эту удивительную страницу, написанную 300 лет тому назад, дабы современным астрономам и метеорологам было чему посвятить свои медитации:

«Здравая астрология может быть использована с известным доверием к ней для предсказаний появления комет (что, по нашему мнению, вполне вероятно) и всякого рода метеоров, пожаров и наводнений, жары и морозов, землетрясений и извержений вулканов, бурь и ливней, различных температур в течение года, заразных болезней и эпидемий, урожаев и неурожаев, войн и восстаний, религиозных расколов и переселений народов, наконец, любых более или менее значительных движений или изменений как природного, так и общественного характера.

Такого рода предсказания, хотя и с меньшей долей уверенности, могли бы осуществляться и по отношению к более частным, а иной раз даже и отдельным явлениям, если, выявив сначала общие тенденции такого рода периодов, мы после тщательного физического или политического анализа применяли бы их к тем видам или отдельным явлениям, которые более других подвержены подобным влияниям.

Исходя из предсказаний погоды на целый год можно, например, сделать вывод, что она будет более благоприятна или, наоборот, более пагубна для оливковых деревьев, чем для виноградных лоз, для лёгочных больных, чем для больных печенью, для монахов, чем для придворных (имея в виду различный образ их жизни и питания). Или же, зная о том влиянии, которое небесные тела оказывают на жизнь людей, можно сделать вывод о том, что в данный год такое влияние благоприятно или, наоборот, неблагоприятно для народных масс, а не для правителей, для учёных и любознательных, а не для мужественных и воинов, для любителей наслаждений, а не для деловых людей и политических деятелей.»

Мы могли бы множить и множить цитаты, чтобы показать, почему именно Фрэнсис Бэкон выглядит как человек, отвечающий всем тем условиям, что необходимы для признания за ним авторства произведений, приписываемых до сих пор Шекспиру.

Но, как мы уже говорили ранее, мы не собираемся вступать в дискуссию и оставляем для квалифицированных учёных дела по оценке того нового документа, который мы только что здесь опубликовали. Дабы они сами сделали такие выводы, которые отсюда следуют.

Здесь же во избежание недоразумений мы ещё раз повторяем, что считаем бесспорной точность того дешифрования, которое проведено под руководством полковника Фабиана и из которого мы лично смогли проверить лишь некоторые части.

Все неверующие, если таковые всё ещё имеются, могут провести любую необходимую проверку по тем фотоснимкам, что нами опубликованы, либо по оригиналам, с которых они были скопированы.

Проверяющие, однако, не должны упускать из виду того, что мы говорили ранее о возможных ошибках и неопределённостях, которые сопряжены со столь непрактичным методом шифрования, каковым является шифр Фрэнсиса Бэкона, в особенности, когда речь идёт о столь длинном тексте, как воспроизведённая здесь автобиография. Аналитики не должны поддаваться влиянию тех несоответствий, что могут возникать в результате локальных ошибок шифрования, ибо общий смысл послания чаще всего позволит им легко восстановить повреждённые части.

Добавим также, что такого рода ошибки иногда могут приводить к образованию других слов и даже других фраз, нежели те, что были приняты дешифровальщиками, проделавшими всю эту работу. Неопределённости подобной природы действительно возможны даже с короткими текстами и в таких случаях, когда шифрование выполнено по гораздо более простой системе, нежели у Бэкона. Реальные примеры в подтверждение этого утверждения подобрать было бы несложно. Однако неопределённость дешифрования легко снимается, когда верно восстановленные части послания, идущие до или после неясного фрагмента, разъясняют смысл того, что должно быть прочитано.

Как бы там ни было – и в ответ на несколько резкую критику, прозвучавшую в наш адрес по поводу работ, выполненных под руководством полковника Фабиана – мы приведём в заключение оценку профессора английской литературы, который поначалу испытывал определённые сомнения относительности верности дешифровок, но имел возможность тщательно изучить материалы анализа непосредственно на месте.

« …Полковник Фабиан обладает замечательно богатой частной библиотекой Бэконианской и Елизаветинской литературы, и он щедро предоставил её собрания в моё распоряжение. Я пришёл к выводу, что шифр Бэкона был логическим дополнением к его планам по развитию научных исследований, и что Бэкон, вероятно, использовал его для тех целей, которые он наметил. Иначе говоря, как средство записи тех научных результатов, которые давали доступ к фактам науки, необходимым для его современников, однако опасным для него лично, если бы они были опубликованы в обычном порядке. В ходе своей работы я имел достаточно возможностей для того, чтобы сформировать сбалансированные суждения о сотрудниках Ривербэнка и о характере тех исследований, которые они проводят под руководством полковника Фабиана и благодаря его бескорыстному научному энтузиазму. В итоге у меня нет никаких сомнений в том, что сотрудники этой лаборатории являются компетентными, старательными и тщательными в своей работе, а те труды, которыми они заняты, вполне соответствуют стандартам лучших из наших научно-исследовательских институтов. »

Наши собственные проверочные работы позволяют нам дать абсолютное подтверждение для этой похвальной оценки.

# #

[ Примечание переводчика и комментатора: Побочный для главной истории сюжет о ценнейшей библиотеке книг, собранной Фабианом и состоявшей примерно в равных долях из оккультной литературы и книг Елизаветинской эпохи, представляет особый интерес. Во-первых, потому что много лет спустя к библиотеке и архивам Фабиана проявляли немалый интерес исследователи-историки АНБ США, а во-вторых, потому что практически вся переписка и личные записи полковника Фабиана бесследно исчезли… Подробности об этом – в одной из следующих частей. ]

# #

Жизнь Бэкона, как он рассказывает её двухлитерным шифром

Краткий пересказ Главы VI

[ стр. 117-123 в книге Картье]

В этой главе Фрэнсис Бэкон рассказывает о вражде Елизаветы с Марией Стюарт, о суде над последней и о её смерти.

Поскольку Папа не желал признавать союз Генриха VIII с красавицей Анной Болейн, Елизавета, появившаяся в результате этого брака, с точки зрения католической религии была незаконнорождённой. Именно это заставило её принять более покладистую протестантскую религию.

Но завещание Генриха VIII, охваченного раскаянием, не оставляло никаких сомнений в главенстве его первого брака с Екатериной Арагонской, вдовой своего брата, а следовательно, в недействительности того союза, что он заключил с Анной Болейн, пока Екатерина была ещё жива.

Фактически, после его смерти королевская корона сначала перешла к Марии, дочери Екатерины, и лишь потом вернулась к Елизавете.

Фрэнсис Бэкон, очевидно, вполне признаёт законность воцарения Елизаветы на престоле, поскольку сам он, как старший сын последней, таким образом оказывается наследным принцем.

Дабы каким-то образом отвести подозрения относительно её тайного брака с графом Лестером, королеве Елизавете пришла в голову идея объявить Лестера поклонником королевы Марии Шотландской, и несмотря на протесты мужа (?) она долго отказывалась пересмотреть это решение.

Когда же в отношениях с Марией Стюарт начали обозначаться проблемы, Елизавета проявляла живейший интерес ко всему, что касалось её кузины. Так, когда стало известно, что Мария вернулась из Франции в Шотландию (1560 г), Елизавета даже планировала тайно туда съездить, чтобы посмотреть на неё лично – переодевшись молодым человеком и в сопровождении одного из джентльменов её двора. На время отсутствия Елизаветы, как предполагалось, вход в её покои был бы запрещён всем, кроме леди Страффорд и её доктора, который объявил бы королеву приболевшей.

Поразмыслив, однако, королева всё же отказалась от этого замысла, продемонстрировав тем самым, что «мудрость её была сильнее любопытства».

В течение нескольких последующих лет она, казалось, не интересовалась этим проектом и вообще о нём забыла.

Но когда Мария Стюарт обратилась к Елизавете с просьбой отпустить её во Францию (1568), она столкнулась с резким отказом, так как министры королевы считали, что более разумно удерживать Марию в Англии, где её перемещали из замка в замок, не допуская при этом их личной встречи с Елизаветой.

И тут Елизавету вновь охватило желание увидеть свою соперницу лицом к лицу. Тех, кто знал Марию, она подробно расспрашивала обо всём – о её красоте и её росте, о цвете её волос, о звучании её голоса и так далее…

Чтобы удовлетворить интерес королевы, отцу Бэкона пришла в голову явно неудачная мысль подарить Елизавете зрелище с её соперницей, когда она мирно ужинала с графом Лестером в доме последнего.

Королева же, пришедшая от этого зрелища в неописуемую ярость, неожиданно явила себя застольной компании и обрушилась на графа с такой гневной бранью, которая для Марии Стюарт была совершенно непонятна. В итоге же скандала просто удивительно, что сразу вслед за этой сценой не последовали два смертных приговора.

Далее Бэкон упоминает о шифрах, которые Мария Стюарт использовала для переписки с иностранными корреспондентами, и где она жаловалась на обращение с ней, прося о помощи.

Королева Елизавета поручила Фрэнсису Бэкону расшифровать эту переписку.

«Было совершенно ясно, что заточённая в плен королева Мария не вынашивала никаких намерений относительно воцарения на английском престоле. Она действительно влияла на позиции как Франции, так и Испании, отчасти из-за своей католической религии, а отчасти, в отношении Франции, из-за её краткого, но счастливого предыдущего брака с Франциском Вторым, братом тогдашнего короля Генриха.

И хотя многие из её посланий было трудно, а для меня – не имеющего ключа – и невозможно расшифровать, эта моя работа принесла плоды даже лучшие, чем я мог бы желать. Потому что я испытывал тайную симпатию к этой бедной скиталице, однако ни в коей мере не оказался втянут в данную авантюру.»

Елизавета подозревала Фрэнсиса Бэкона, коль скоро и он жил во Франции, в сочувствии делу Марии Стюарт; эти подозрения сильно настраивали её против Бэкона и в своё время повлияли на её решение относительно того брака, о котором он мечтал. Но поскольку никаких доказательств для этих подозрений не было, королева со временем изменила своё отношение и «искренне желала иметь Фрэнсиса в качестве своего ценного советника» (1589).

Бэкон воспользовался этим, чтобы добиться от Елизаветы настолько благожелательного отношения к Марии Стюарт , при котором она не могла бы жаловаться.

В то же самое время, вместо того чтобы подвергнуть графа Лестера опале, Елизавета возложила на него командование своей армией за границей и отправила его в Нидерланды в качестве командующего английской кавалерией.

Таким образом, для Марии Стюарт наступил период спокойствия, и если бы у неё были хорошие советники, то бедствия вполне можно было бы избежать. Ибо переменчивый дух Елизаветы не был ориентирован на мысли о неумолимой мести.

Но всё было совершенно не так для лорда Берли, который был решительно настроен на вынесение смертного приговора, когда дело дошло до суда над Марией Стюарт. Если только вообще можно называть судом решение такого трибунала, где у обвиняемой стороны нет никакой поддержки, кроме защитника, которого назначила обвиняющая сторона. И более того, где трибунал спешит поскорее привести в исполнение вынесенный приговор.

Во время тайной встречи между лордом Берли и графом Лестером, на которой также присутствовал Дэвисон, секретарь королевы, последний был настолько запуган лордом, что расписался за королеву и поставил Большую Печать на ужасном смертном приговоре. За это злое дело Дэвисон расплатился своей жизнью, но ответственность за него, тем не менее, лежит на лорде Берли. Это не было решением Елизаветы, которая хотя и была достаточно предусмотрительна, чтобы держать свою кузину в заточении, однако «сердце в её прекрасной груди не было настолько суровым, чтобы отправить эту несчастную женщину на смерть раньше назначенного Провидением срока…»

Смертный приговор пришел в замок Фотерингей гораздо раньше, чем его ожидали те, кто был там с несправедливо обвинённой королевой. Каковой бы ни являлась личная вина Марии, было известно, что все заговоры в её пользу и против королевы Елизаветы имели своё происхождение за пределами Англии. Но поскольку она была центром этих заговоров, в независимости от того, были они Марии известны или нет, по закону её обвинили в предательстве.

Более того, будучи католичкой, она считала развод Генриха Восьмого с королевой Екатериной незаконным и недействительным. Таким образом, брак Генриха с Анной Болейн не был санкционирован церковью, а значит, рождённые в этом союзе дети были незаконнорождёнными. А из этого следовало, что Марию Английскую, дочь Генриха и Екатерины, должна была сменить на троне Мария Шотландская.

Но перейдём теперь к казни.

В назначенный час этого печального дня Мария вошла в большой зал своего замка-тюрьмы, который по этому случаю был задрапирован в чёрное. На Марии был длинный траурный плащ, скрывавший фигуру с головы до ног, рядом с ней были её слуги. Палач, также в траурной одежде, стоял в тишине возле плахи. Английские лорды Кент, Шрусбери, Монтегю и Дерби стояли в зале парами, время от времени переговариваясь.

Королева выглядела бледной от недосыпания, но была спокойна и собрана. Она попросила позвать её священника. В чём ей отказали с излишней суровостью.

Произнеся в ответ какие-то неразборчивые слова, затем Мария несколько минут молилась ясным голосом, вверяя Господу свою страдающую душу. После чего она вышла вперёд, позволив своему плащу соскользнуть на пол, и встала перед ними в кроваво-красном платье. В той милой и привлекательной манере, которая была вполне естественна для любой женщины и которой она обладала в высшей степени, она попрощалась со своими спутниками и поблагодарила лорда Монтегю, который выступал её защитником на совете лордов. Потом, после минуты колебаний и молчания, она сказала любезные слова каждому из присутствующих – и её повели к плахе.

Так наступил конец Марии Шотландской.

«Но в моём сердце красота её по-прежнему живёт всё такой же свежей, словно она и сейчас среди живущих».

# #

[ стр. 110-117 : дешифрованные тексты Оригинала ]

BACON’S LIFE
AS HE TELLS IT IN THE BILITERAL CIPHER

Chapter VI

The chief cause now of the uneasiness is, however, the question that hath risen regarding these plots of Mary, and those of the old faith — a question of Elizabeth’s claim to the throne, and therefore, likewise, my own. This doth more depend upon some work of Henry’s than this secret royal espousal I mention oft.

As may be well known unto you, the question of Elizabeth’s legitimacy, made her a Protestant, or the Pope had not recognized the union, though it were royal, which her sire made with fair Anne Boleyn. Still we may see that despite some restraining fear, it suited her to dally with the question, to make a faint show of setting the matter as her own conscience dictated, if we take the decisions of facts; but the will of the remorsetossed king left no doubts in men’s minds concerning the former marriage, in fact, as the crown was given first to Mary, his daughter of that marriage, before coming to Elizabeth.

With everyone whose aim putteth him very seldom to blush, in heart I desire only that this supreme right shall be also supreme power. If the queen could claim the throne — it goes without saying — I am the rightful heir, since the blood of King Henry is running in these veins.

Few women of any country, royal or not, married or single, would play so madly daring, so wildly venturing a game as Queen Elizabeth, my willfully blind mother. To divert curious questioning from the royal union, many shifts and turnings were a necessity; whilst to bear out their stage play until their parts should be done, her majesty, most like some loud player, proclaimed Baron Dudley, Earl of Leicester, suitor to Mary Queen of Scots, and to all admonitory protests which the harried husband uttered, this wayward queen went on more recklessly.

After her troubles concerning Mary of Scots began, nothing else had such exceeding interest in her eyes as the least trifle of airy nothingness which came to us regarding her cousin. Shortly after the return of her rival to her native land, a wish to go hither took possession of her, and she was almost persuaded, I am well assured, to go to Scotland with a gentleman of the court in the disguise of a youth, as page to the gay courtier, whilst her chamber should, in her absence, be closed as though suffering so much pain as that it compelled her to deny audience to every person save Lady Strafford and the physician.

But this foolish plan died ere it was brought into fullness ot time, thereby making it apparent that at second thought her wisdom doth exceed idle curiosity.

For years the wish lay quiescent. Soon in truth, the queen came hither requesting a safe conduct into France. This being harshly refused — the ministers thinking it more prudent at that time to allow her such sure shelter in our own country that she should be safe from her enemies — whilst in England, this poor queen was moved from one castle to another, but was not as yet brought before Elizabeth.

Again a desire to look on the face of her foe stirred in her, so that new curiosity made her inquire of all who knew the lady concerning her beauty, height, color of hair, quality of her voice, el caetera, very like to the famous Egyptian queen regarding Octavia, and to gratify her consuming desire it was soon arranged by my ill-advised father to give her majesty a sight of this queen whilst supping in quiet by invitation at his own house.

Elizabeth, angered at hearing what passed between. Queen Mary and my father, stepped forth quickly, discovering herself and administered a reproof my father understood better than Queen Mary could. It is a subject of wonder that it did not sign both death warrants, for the trouble that was spoken of in this matter was constantly increasing evidence that a cipher used in Mary’s foreign correspondance had been the medium by which a complaint had been made of her treatment, and pleas widely disseminated for assistance.

The queen set me at deciphering this, nor can I deny, indeed that it grew so clear that it would glimmer through the dullest of eyes that the imprisoned queen did not intend anything short of her own proper enthronization. She did affect greatly both France and Spain, partly because of her religion, and partly, in respect of France, because of her brief, but happy union formerly with Francis the Second, a brother of Henry, the sovereign then on the throne. And whilst many of the epistles were difficult, and to me impossible, -— not having the key, — to decipher, my labor had better fruits than I on my own part wished, for I had a secret sympathy for this poor wanderer although by no means interesting or engaging myself on any dangerous chance.

Her majesty had suspected me of open assistance when in the sunny land of France. In truth that disagreable insinuation had much to do with her decision respecting my own marriage, not a want of fitness in the parties. However, as no act or written word could be produced in proof, or cited to show that I have ever had such sympathy, — that it was shown either openly or privately to herself the jealous suspicions died away and my assistance as adviser, and I may say valuable counselor, was earnestly desired.

It is a grievous fault — ay, a dreadful crime — to conspire as Mary of Scots did against a great queen. The very power and grandeur awakeneth a reverence or a veneration in the heart, and give a sovereign much in common with our Supreme Ruler, — it must not be so inquired of.

Elizabeth, thereunto prompted by her prudent adviser, at length adopted a policy so mild in its nature that her foe could not make just complaint, and the matter then rested quiet a short time.

Her majesty softened so much toward my unthinking father that instead of driving him away implacably, she gave him command at once of her army in foreign wars, and dispatched him as Master of the Horse of her majesty’s army in the Netherlands.

A short respite followed, and had Queen Mary been warned by the experiences of her very great danger, calamity might doubtless have been finally avoided; for the divided mind of her majesty, swaying now here, now there, at no time clung long to revengeful intents.

In such uncertainty was she, that a report of words that might be construed as spoken with threat or malice, another, following it, should be set down because of its kindness and forbearance.

Such, however, was by no means Lord Burleigh’s manner. In truth, so determined was he not only that sentence ot death should surely be pronounced against her when she was brought to trial, — if trial that may be entitled, when the helpless prisoner must needs choose from the counsel of her foe to obtain any defender in the proceedings, — but likewise, that the harsh sentence should not linger in execution.

Soon there was a secret interview between Lord Burleigh and Earl of Leicester, to which was summoned the queen’s secretary who was so threatened by his lordship — on pain of death et caetera, the poor fool that he signed for the queen and affixed the great seal to the dreadful death warrant.

The life of the secretary was forfeit to the deed when her majesty became aware that so daring a crime had been committed, but who shall say that the blow fell on the guilty head; for, truth to say, Davison was only a poor, feeble instrument in their hands, and life seemed to hang in the balance, therefore blame doth fall on those men, so great and noble though they may be, who led him to his death.

This showeth any who thought Elizabeth too severe to her cousin that, though she had prudence sufficient to keep her arch enemy in seclusion, by no means was the heart in that fair bosom so flinty as to send the unfortunate woman to her death before her time.

The Duke of Norfolk, it is quite true, lost his life through too much zeal to Mary’s cause, united, it is said, or springing from, a rash desire to wed the lady, notwithstanding the charges preferred against her. However, the removal of one duke was but a small matter compared with that of a queen. A man’s head stood somewhat tickle on the shoulders then, nor did he think his life hard and cruel were such exit provided him.

But to return to the narration, — which is a painful theme to me now as it was at that sad time. This warrant of death reached Fotheringay much sooner than it was expected by any there attendant upon the wrongly accused queen, for whatever her fault, it was known that all plots in her favor against the life of the queen, my mother, had their origin outside of England, but being the center thereof whether cognizant of them or not she would, by the law, be attainted of treason.

Furthermore, being Catholic, she held the divorce of Henry the Eighth from Queen Katherine unlawful, in very truth, and unjust; his marriage with Anne Boleyn, therefore, could but be an unsanctified union and their children bastards. Granting the premise, Mary of Scots should have succeeded Mary of England.

Again I have somewhat disgressed, but the theme is so heavy I cannot follow it without taking short respite at intervals. At the appointed time on that sad day, Mary entered the great-hall of her prison-castle, which for this occasion was draped in black, wearing a long mourning cloak that covered her from head to foot; with her were her attendants. The executioner, likewise in mourning, stood in silence by the block, and disposed in pairs about the room, were the English lords, Kent, Shrewsbury, Montague and Derby idly conversing.

The queen looked pale from want of rest but was calm and composed. She asked for the services of her own priest. It was refused with needless sterness. She spoke little more, prayed in clear tones for some minutes, commended to God her suffering soul, to Philip of Spain the quarrel with England and her claim to the throne. Then she stepped forward letting the cloak slide to the floor and stood before them in a robe of brave blood red, and in that sweet, winsome way most natural to a woman and to her in highest degree, had her waiting women farewell, thanked Lord Montague who had spoken for her when the lords sat in council and bade him adieu. Afterward there came a moment of hesitation, — only a minute, possibly for silent invocation, — then she spoke graciously to each one in her presence and was led to the block.

So ended Mary of Scots. But in my heart her beauty still liveth as fresh as if she yet among the living.

# #

[ Продолжение следует ]

# # #

Дополнительное чтение:

Три текста об устройстве акустической левитации Бэкона, об Акустической лаборатории Ривербэнк и о том, как в конце XX века реальный акустический левитатор всё же был построен для NASA США – в городке Нортбрук неподалеку от Ривербэнка:
Наука a la Ривербэнк
Левитация и звук
О фибрах души, или Тонкости душевной организации

О фактах и аргументах в спорах вокруг Бэкон-Шекспировского вопроса: Если дело дойдёт до суда…

Тексты о ключевой роли Уильяма Фридмана в тесных взаимосвязях между современными методами работы криптоспецслужб и древней криптосистемой Фрэнсиса Бэкона: Выпиливание реальности ; Тайны криптографической могилы  (часть 1  ; часть 2 ; часть 3 ). 

# #

Основные источники:

François Cartier, Un problème de Cryptographie et d’Histoire. Paris: Editions du Mercure de France, 1938

Friedman, William F. & Elizebeth S., The Shakespearean Ciphers Examined. Cambridge: Cambridge University Press, 1957

Kranz, Fred W. «Early History of Riverbank Acoustical Laboratories.» The Journal of the Acoustical Society of America, Volume 49, Number 2 – Part I, February 1971, pp 381-384 (Reprinted in Cryptologia, 9:3, 240-246, July 1985)

David Kahn, The Codebreakers. The Story of secret writing. New York, Macmillan publishing, 1967 [reed. 1996]